Не моя женщина. Командировочный роман - Владимир Янковский

Но я, мальчишка, никак не мог представить, как это бабуля умрет? Куда денется ее душа? Бабуля верила в Бога, нечасто, но все же ходила в церковь, икона висела в углу ее комнаты, эта бабуля, кстати, в тайне от матери и отца окрестила меня в первые месяцы моей жизни, тогда и здоровье мое пошло на поправку. До болезни бабушка часто рассказывала мне про Бога, про то, как я выздоровел в младенчестве, когда она меня окрестила в церкви – православный собор Александра Невского стоял в Ташкенте на улице Кафанова в минутах десяти ходьбы от нашего дома, поэтому, выйдя якобы на очередную прогулку со мной, бабуля, как разведчица, убедившись, что за ней никто не следит, поспешила к батюшке, совершившему таинство крещения.

В первый месяц ее недуга, когда она еще могла терпеть боль, я часто спрашивал бабулю: если Бог есть, то почему люди умирают? Она говорила, что так угодно Богу, значит, что умирающий человек выполнил возложенную на него Богом миссию. Пройдет почти тридцать лет, и я вновь задам аналогичный вопрос о смерти, только теперь не бабуле, а православному священнику отцу Игорю, настоятелю храма одного из ташкентских кладбищ.

Бабушка умерла майским утром 1963 года, по счастью, когда мама была дома. Нас с мамой бабуля уже не узнавала в последние дни, разум, вероятно, уже покидал ее от боли и морфия. Помню только, как дрогнуло ее желтое от болезни тело, конвульсия исказила лицо, из приоткрытого рта послышался хрип. Через несколько секунд хрип прекратился, бабуля застыла с широко открытыми глазами. Это была первая, но далеко не последняя смерть близкого мне человека.

Со смертью бабули закончилась безмятежная полоса моего детства. Я стал стремительно взрослеть.

Еще о детстве

Детские воспоминания – это наш двор, детские игры во дворе со сверстниками. Жили мы в Ташкенте практически в центре города на улице Большая Миробадская – после развала Союза Миробадским назвали весь район, все советские годы носивший имя Ленина. Квартиры были так называемыми «жактовскими», построенными еще на рубеже XIX – XX веков частным владельцем из саманного (необожженного) кирпича. Хозяин до революции 1917 года сдавал эти квартиры внаем рабочим и служащим близлежащих предприятий, в основном железнодорожникам. Наша квартира представляла две комнаты – побольше и посветлее имела окно в переулок, а вторая, маленькая и проходная, окон, непосредственно выходящих на улицу или во двор нашего дома, не имела. Она была очень темной, и даже летним днем приходилось зажигать свет, чтобы там читать, писать или что-то делать по хозяйству. Проходная комнатка выходила на кухню, а уж та имела выход во двор. Вот и все наше жилье. Отапливалась зимой квартира печью, следовательно, углем – до начала 1960-х годов летом ежегодно бабушка с мамой завозили этот уголь. Самосвал задом въезжал потихоньку в наш переулок, ссыпал уголь у ворот нашего двора, а дальше в кладовку ведрами его перетаскивали нанятые за поллитровку водки соседские алкаши. Когда я подрос, то год или два подряд таскал уголь сам. Тонны угля обычно хватало на ташкентскую зиму – не скажу, что в те годы они были слишком теплыми. Нет, наоборот, зимы 1958-го, 1968 годов были очень снежными и холодными. Печка не была русской по своему типу, но готовить пищу и кипятить чай на ней было вполне возможно. Летом и осенью пищу готовили на примусе или керогазке – более усовершенствованной разновидности примуса.

Семи-восьмилетним несмышленышем я любил заворожено смотреть на тлеющие в печке угли. Однажды, воспользовавшись отсутствием бабушки и матери, я стал баловаться с огнем. Взял шприц (мне часто делали уколы и заботливая бабушка приобрела собственный шприц со стерилизатором, чтобы они всегда были под рукой, об одноразовых инструментах тогда понятия не имели), набрал в него одеколон из флакончика, стоявшего на материнском комоде, и стал тонкой струйкой распылять его на тлеющие угли, приоткрыв дверцу печки. Образовалась взвесь – капельный раствор одеколона, моментально шумно вспыхнувший. Огнем мне опалило брови. Пожара в квартире, слава Богу, не случилось. Но опаленные брови, как я их не подстригал и не подкрашивал карандашом, мама и бабуля все же заметили…

Цивилизация пришла в наш двор в начале 1960-х. Сначала разрыли нашу довольно узкую улицу, сплошь застроенную одноэтажными жактовскими или частными, но такими же саманными домами. В глубокую траншею закопали трубу магистрального газопровода, от которого шли ответвления к домам и квартирам. Бабуля страшно боялась газификации. Она почему-то считала, что я не смогу справиться с газовой плитой и квартира непременно взорвется от наполнившего ее газа. Бабушкин страх выработал у меня на всю жизнь привычку перед сном обязательно закрывать вентиль на кухне у газовой плиты.

Квартиры в нашем дворе шли буквой «Г». Мы жили в верхней угловой части этой буквы. В центре двора стояла огромная старая акация. Во дворе было семь квартир. Пять из них имели небольшие, отгороженные низким деревянным штакетником, палисадники. У кого что только не росло в этих самых палисадниках – кусты сирени, хмель, у нас – куст чайной или вьющейся розы, по весне усыпанный кремовыми пахучими цветками. Штакетник нашего палисадника и куст розы были еще усыпаны вьюнами, я любил в детстве весенним утром выбежать во двор и смотреть на распустившиеся за ночь цветы, собирать семена вьюнов, чтобы следующей весной высадить их вновь.

Как любого тогдашнего мальчишку, меня в детстве окружала всяческая живность. В кладовке, там, где хранился уголь, пока жива была бабушка, она ухитрялась держать кур – немного, две-три несушки и один петух. В морозные зимы бабушка на ночь приносила кур в дом, оставляя их на кухне. Она клала вверх ножками табуретку и усаживала кур на импровизированный насест. Помимо кур, были щенки, так, обыкновенные дворняжки, это уже без бабушки – мама тоже любила практически всю живность, поэтому в детстве у меня были и перепелки, и канарейки, и голуби, и даже ящерицы.

По улице протекал арык – так в Средней Азии называли небольшие траншеи, служившие для подачи воды растущим вдоль дороги деревьям. В пятидесятые-шестидесятые годы арыки хорошо заполнялись водой. Мы уличная детвора, любили пускать кораблики в этих арыках.

Особая прелесть нашего детства заключалась в том, что все события проходили на виду у всех, – люди тут рождались, взрослели, женились и выходили замуж, рожали собственных детей и умирали – все на глазах соседей. Атмосфера ташкентских двориков до землетрясения 26 апреля 1966 года непередаваема. Это была какая-то коммуна – климат позволял с марта по октябрь, восемь месяцев в году, под открытым небом у себя в палисадниках отмечать праздники, дни рожденья, поминать усопших. Дворовые, зная практически все друг о друге, в подавляющем большинстве случаев приходили на помощь в экстремальных ситуациях. Бабушка прожила в этом дворе 58 лет, приехав 9-летней девочкой. Мама прожила здесь 67 лет, от рождения до старости, лишь в конце ХХ века решившись переехать к дочери в Приволжск. Я прожил в этом дворе 24 года, от рождения до первой женитьбы в 1975-м году.

Мама

Наталья Михайловна Яновская, а потом Трубецкая, родила нас с Галой не рано и не поздно по тогдашним меркам: меня в 22 года, Галину – в 23. В юности мама была очень красива – сохранились ее детские, школьные, студенческие фотографии, доказывающие это. Вполне естественно, что отец обратил на нее внимание еще в школе. Отец учился классом ниже, будучи на полгода младше матери. Но крепкий, занимавшийся боксом юноша не привык отступать – сказывалось дворянское происхождение и тяга к офицерской профессии. Ухаживал он за мамой года три, не меньше. Такая длительность объясняется просто: после школы отец стал курсантом ТВОКУ – Ташкентского высшего общевойскового командного училища, увольнительные и отпуска случались не часто, да и мама училась в пединституте, и времени на личную жизнь у нее оставалось гораздо меньше, чем в школе.

Маму с большой радостью восприняли родители отца, мои будущие дед и бабка – о них еще речь впереди. Удивительно, но именно Александр Николаевич (дед был моим полным тезкой) и Татьяна Герасимовна в конце концов и уговорили маму выйти замуж за их сына – узнав за много лет характер будущей невестки, свекор и свекровь поняли, что лучшей кандидатуры для своего сына им не найти.

Свадьба состоялась, когда отец был на последнем курсе военного училища, тогда четырехгодичного. Потом в конце 1951-го родился я со всеми осложнениями в здоровье. Не думая, что я останусь в живых, мама решилась еще на одного ребенка, через год родилась Гала – чтобы спасти меня и облегчить мамино положение, дед с бабкой, сами еще довольно молодые, забрали Галу на воспитание к себе. Но семейная жизнь у матери с отцом все равно не заладилась. Сейчас, убеленный сединами, анализируя мамину жизнь, я понимаю, что гордая мама не смогла простить отцу измену в далеком кулябском гарнизоне. По моему теперешнему разумению, ей надо было оставить меня на свою мать, бабушка и так фактически со мной возилась большее матери, Галю забрали родители мужа, а матери надо было, бросив Ташкент, ехать за отцом в Куляб. Но, не простив, она на всю жизнь осталась одной. Сколько она прожила фактически в замужестве? Хорошо, если наберется год с небольшим, а навскидку, и того меньше. На мой вопрос, где они с отцом жили, у его родителей или в нашей квартире вместе с бабушкой, то бишь тещей для отца, мама как-то ответила, что у нас. Мешала ли бабушка их совместной жизни, подталкивала ли к разводу? Вряд ли. Но, тем не менее, они разошлись, а мама на всю жизнь осталась Трубецкой, не сменив фамилию на девичью даже после гибели отца, получив дубликат свидетельства о его смерти. Даже штамп о замужестве оставался в паспорте до распада Советского Союза – только в новом российском паспорте этого штампа не было. Отец не подал на развод, он просто ушел – офицеры тогда не имели гражданских паспортов, а вскоре отец попал под очередное сокращение Вооруженных сил, затеянное Н. С. Хрущевым. Уволившись в запас, отец сумел получить чистый паспорт без всяких там штампов о браке.